Мерцающие огни города отличали землю от неба. Он сидел в пустом салоне самолёта, идущего на посадку. Было тихо, и в заполняющем салон полусумраке слышалось отчётливое рокотание двигателей. А за иллюминатором была ночь, звёздное небо на горизонте сливалось с бесконечными огнями автомагистрали. Казалось, этот самолёт, несущий его из самой пустоты бездонной ночи, стрелой ворвался в кипящий мир людей, а по бортам и крыльям его, там, снаружи, ещё оставались обрывки красоты, красоты и гармонии, наполняющих бездну ночного неба. Он был писателем, если так теперь зовутся люди, которые сочиняют прозу. И как каждый истинный творец, где-то в глубине души он был одинок, безмерно.

Много раз бессмысленной, тихой и всепоглощающей яростью он пытался подавить это чувство, он ежеминутно душил его, когда оно накатывало и било по вискам, но оно было бессмертно и бездонно, как сама ночь.

Он закрыл глаза и представил огромное золотое поле. Пшеница или рожь - он не знал названия этим толстым золотистым колосьям, и ему было безразлично, как они называются, главное, он видел их, он чувствовал их лёгкое прикосновение своей кожей, он знал и любил это поле. Бывало, он часами лежал, затерянный в колосьях, лежал на спине и смотрел в хрустально-чистое, голубое, как глаза любимой, небо.

В такие моменты он по-настоящему жил. Именно там он чувствовал себя живым и свободным, вольным, как ветер в выборе пути, и независимым, как природа, растворившая его в своём лоне. А, бывало, он бросал всё и бежал, бежал и бежал по полю, пока оно не обрывалось у небольшой спокойной реки с пологим песчаным откосом. И, не думая ни о ком и не о чём, он на бегу скидывал одежду и погружался в радужно-синюю воду этой тёплой и нежной, как губы любимой, реки. Лишь маленькая толика того прекрасного мира, оставшегося в его памяти, возвращалась обратно. Совсем крошечный клочок памяти, лоскуток от совершенной скатерти счастья несся вместе с ним в полумраке летящего в ночи самолёта.

До его плеча кто-то дотронулся, всего одно лёгкое, даже нежное прикосновение в один миг лишило его этого сказочного мира. Это была стюардесса - она пришла сказать, что самолёт заходит на посадку и через полчаса он будет на месте. Он молча кивнул и отвернулся к окну. За этим маленьким круглым окошком простирался целый мир жизни и движения ночного города. Это зрелище утомляло, и он снова закрыл глаза. На этот раз он увидел гору, ту самую, из детства, такую большую и ласковую к нему. Он вспомнил те удивительные мгновения, когда он мальчишкой, вскарабкавшись вверх, становился на самый её край и стоял с распростёртыми руками, стараясь охватить мир и поцеловать ветер, он мог долго стоять так, а берёзки за его спиной, сплетаясь ветвями, тихо журчали своими маленькими аккуратными листочками, словно обсуждая последние новости, которые принесли им птицы. А он, напившись допьяна тёплого летнего воздуха, досыта наглядевшись на этот маленький мир, окружавший его гору, прыгал в мягкую, шёлковую, как кожа любимой, траву. И чувство беспредельной радости переполняло его, восторг душил его, волной накатывая к горлу, не давая дышать, и крик счастья нёсся вниз, где его слышали такие же маленькие, хрупкие берёзки, редкие ёлочки и бескрайние луга с одинокими островками берёзовых и сосновых рощ.

Тогда, мальчишкой, он целыми днями проводил в этой прекрасной вселенной юности, свободы и тепла. Он ласкал листья деревьев, обнимал траву, целовал пойманных им испуганных ящериц и вдыхал волшебный аромат цветов, сравнимый лишь с ароматом волос любимой.

Его вновь разбудил мелодичный голос стюардессы просившей пристегнуть ремни. Он очнулся, и голос её показался ему ужасно противным и ничтожно высоким, в сравнении с шумом леса. Он снова почувствовал боль в висках - это снова оно, оно пытается выбраться из глубины души и заполнить весь его рассудок, поглотив собой мечты, оставив лишь суровую реальность обыкновенной жизни в большом городе. Оно - одиночество, орудие сознания, что бы убивать красоту фантазии. И правда - он был одинок, как любой истинный творец одинок в глубине души, безмерно. И, спускаясь на автоматическом трапе на серый бетон аэропорта, он думал об источнике, неиссякаемом источнике своего одиночества. Может быть, это чувство пришло к нему с годами и опытом, захватив и разрушив всю беззаботную романтику юности.

А может быть, это одиночество дано ему с детства, ведь он - двадцатилетний писатель, выросший в трущобах большого города, он никогда в своей жизни не видел созданных его воображением сказочных мест, иллюзий ставших для него реальностью. Быть может, он навсегда останется одинок, пребывая в своих мирах, и очень жаль, что у него нет и никогда не было любимой.

Агония

Пустой вагон метро; почти никого нет. В нём он и ещё несколько человек едут в безымянной черноте туннеля. И вот один из них угрожающе подходит к Дарию, вот он готов вцепиться ему в шею, вот он прижимает его к двери вагона. Состав резко дёргает и замирает, гаснет свет. Дарий чувствует угрозу, она льётся отовсюду, заполняя туннель и этот вагон.

«Он не вытолкнет меня отсюда, - думает Дарий, - двери закрыты, мы заперты здесь». Где-то сверху, из рупоров доносится смех. Тихий и немного хриплый голос машиниста говорит: «Ты Дарий, совершивший много зла, - приговорён. Ты сойдёшь прямо здесь», - двери вагона с треском открываются и невидимая, но могучая, повелевающая рука толкает его сзади. Дарий выпадает из вагона и со страхом прижимается к стенке туннеля. «Он уйдёт без меня, он бросит меня здесь, нет, только не это, опять», - Дарий в ужасе бросается назад, к дверям состава. Но двери уже закрыты и слышится характерное шипение трогающегося с места поезда. Дарий остаётся один, ни света, ни единого звука, только темнота и чёрная бездна туннеля. Издалека слышится шум удаляющегося поезда.

Дарий поднимается на высокий борт перрона метро и спешит не улицу. «На воздух, к небу, - твердит он, вбегая по лестнице эскалатора, - вот уже свет, не от лампы, а солнечный, живой настоящий свет». Дарий медленно идёт по незнакомой ему улице, накрапывает мелкий дождь, небо затянуто тучами и ни малейшего дуновения ветра. Недалеко впереди он видит девушку - красивую, стройную, белокурую. От неё веет мягким ароматом цветочных духов, её глаза блестят, кожу украшает здоровый румянец. У неё длинные стройные ноги, красивая фигура и очаровательная, слегка наивная улыбка. Дарий загляделся на эту девушку, подошёл ближе. Она подняла глаза, её взгляд остановился на нём, она снова улыбнулась. Потом медленно своей изящной маленькой ручкой девушка достала из элегантной кожаной сумочки грязный столовый нож и быстро перерезала себе горло. Струёй хлынувшая из её раны кровь окрасила белый облегающий свитер. Девушка медленно осела на асфальт, всё так же не спуская глаз с Дария и улыбаясь. Он в ужасе кинулся в подворотню, неизвестно откуда взявшуюся рядом.

Пустой мрачный двор. Посреди него стоит ярко-красный, с белыми кружками грибок-зонтик, накрывающий небольшую аккуратную песочницу. В мелком чистом песке копается маленькая девочка лет пяти, лепя круглые одинаковые куличики. Дарий подошёл ближе. Девочка уже сидит на борту песочницы и заполняет оставшееся там место куличиками. Дарий присмотрелся - вся песочница была заполнена куличиками одной формы - большой круглой монеты. Девочка обернулась и посмотрела большими голубыми глазами на Дария.

Дарий смутился. Вдруг девочка на мгновение опустила глаза, мельком указав рукой на песочные куличи, посмотрела на него снова, но по-другому. Она тихо сползла на мокрый песок и села по направлению к Дарию. Она широко раздвинула ноги, её рука медленно начала задирать розовую воздушную юбочку. Девочка смотрела на Дария и похотливо улыбалась. Дарий закричал. Он зажмурился, а когда вновь открыл глаза, то увидел всю ту же девочку, сидящую в песочнице, окружённую куличами в форме монет. Она всё так же похотливо улыбалась и медленно, зовуще манила Дария к себе.

Дарий бежал, он бежал уже долго, он не хотел смотреть вокруг, но не мог бежать с закрытыми глазами, раз или два он упал. Каждый раз, лёжа в грязи и озираясь, он видел лица вокруг. Один раз, очистив глаза от грязи, он увидел рядом человека, гладко выбритого, в костюме и галстуке. Он лежал рядом с Дарием, смотрел на него и улыбался, его седые волосы, гладко зачёсанные назад, были в саже. Он смотрел на Дария, всё так же добродушно улыбаясь, и тут из уголка его рта потекла бледно-зелёная слизь, запахло желудочным соком. Волна подступила к горлу Дария, он поднялся и побежал дальше.

Опять вход в метро, лестница, уходящая под землю. Пугающая своей чернотой, но дающая надежду на избавление. Дарий метнулся вниз, чуть не сбив человека в коричневом балахоне с накинутым на голову капюшоном. «Прошу прощения», - бросил Дарий, пытаясь пробежать мимо. «Ничего страшного», - ответил человек тихим чуть хриплым голосом машиниста метро. Дарий замер. «Здравствуйте», - сказал человек и протянул ему руку. Дарий посмотрел на руку, кожа на ней блестела тусклым жёлтым цветом, казалось, она была покрыта золотой пылью. Дарий поднял взгляд выше, посмотрел в лицо незнакомцу. Правая половина его лица была с чистой, гладкой, даже нежной, ухоженной кожей, только выражение этой половины лица изображало мучительную, чудовищную гримасу боли. Зато другая часть лица была совершенно спокойна и не выражала ничего, она смотрела на него пустой глазницей, потерявшей глаз, а по изъеденной личинками левой щеке тонкой струйкой текла кровь. Дарий отдёрнул уже протянутую в ответ руку и бросился в туннель. «Первая кольцевая» - гласила вывеска над сломанным эскалатором, гигантским языком, уходившим в глубь подземки. «Когда же это закончится?!» - в отчаянии подумал Дарий, он поймал себя на мысли о том, что устал, и эта усталость отзывалась внутри безразличием к своей дальнейшей судьбе. «Можно и умереть, лишь бы всё это закончилось», - подумал он.

«Страх», - прочитал он над путями – это, по всей видимости, было название станции, где он был сейчас. «Унижение», «Презрение», «Ужас», «Боль предательства», «Муки совести»... - читал он следующие надписи. «Что же это за метро?» - подумал он, стараясь подавить глубокое, едва заметное, но постоянно растущее предчувствие. «Первая кольцевая», «Первая кольцевая», а потом что? Что дальше? В глубине туннеля послышался шум - приближался поезд. Через мгновение он уже показался из туннеля, смотря на Дария двумя парами красных немигающих фонарей-глаз. Дарий посмотрел вниз, рельс не было, вместо них была ровная прямая, вытоптанная тысячами ног тропа. Двери состава открылись. «Входи, Дарий» - послышался всё тот же тихий голос. Дарий вошел, и двери за ним закрылись. Поезд тронулся, Дарий поёжился: в вагоне было прохладно и влажно, как в склепе, пахло смертью.

Свет мерно покачивающихся белых ламп напоминал морг. «Странное место, страшное», - подумал он. «Это только начало» - послышалось в ответ. Поезд остановился, двери вагона открылись: «Прыгай, Дарий, станция «Унижение» - твоя станция». Дарий прыгнул, опять вжался в стенку туннеля, двери с визжащим скрипом закрылись, раздался смех. «Следующая твоя станция «Презрение», до встречи, Дарий», - донеслось до него из черноты туннеля, куда унёсся поезд.

«Первая кольцевая», «Первая кольцевая», - крутилось в голове Дария. - Что это значит?» Он побежал по вытоптанной тропе туннеля до перрона метро, находившегося в нескольких стах метров от него.

- Мама, а кто здесь? - спросил двенадцатилетний мальчик идущую рядом женщину, указывая на плиту с тускло выгравированными на ней буквами.

- Здесь - Дарий Миллер, - ответила со вздохом женщина, - известный насильник и убийца.

- Он плохой человек, а он всегда был таким? - с любопытством спросил мальчик.

- Нет, - ответила женщина, - не всегда. – И, минуту помолчав, добавила: - прежде он был священником.

Таинство

Бег на длинное расстояние, он уже продолжается некоторое время, достаточное, чтобы выдохнутся и сдаться. Под ногами стелется узкая прорезиненная дорожка, бесконечно отчитывающая удары наступающих на нее шагов. Скоро, уже совсем скоро финиш, за спиной остались бесконечные метры пути и раздумий, и с каждым мигом, неумолимо несущем к концу дистанции, все больше растет ожидание. Ожидание остановки, финиша и ожидание усталости. Неудержимо растет страх, страх и ощущение, надвигающиеся бегом, бегом где-то внутри, когда все выворачивается наизнанку и острой болью отдает при каждом движении. Сотни движений и поворотов, сотни резких и плавных рывков и все - легко, не задумываясь, не боясь, не рассуждая. Но скоро последний рывок, и неизбежное ощущение страха - не оправдание собственных надежд, а разочарование от слабости. Неудержимый страх, что кто-то или что-то помешает, что начнется боль, нависнет всем грузом усталость. Но вот и последняя прямая, и близится последний рывок, и мышцы неустанно начинают работать быстрее, наваливается груз страха, и мышцам мешает работать ветер. Быстрее и быстрее, и перед глазами буро-красная намокшая от легкого моросящего дождя дорожка. Бег ускоряется, и кажется, что все вокруг замедляется, и вдруг вся тяжесть мира, вся плотность воды и камней сливаются воедино в стене воздуха, монолитом вставшим на пути движению разгоряченной плоти, но тело движется, и стена поддается, оно все ускоряется и ускоряется, а преграда податливо отступает назад, вглубь. И вот снова все вдруг рушится, рассыпается. Кажется, весь мир замирает и останавливается воздух. Отключается мозг, и только шум в ушах, от все возрастающей скорости. Все останавливается и стекленеет и, кажется, с наружи только легкий ветер обтекает тело, ласкает его кожу холодным касанием. Только холодный ветер снаружи, и что-то внутри ледяное касается легких, холод растекается по телу медленно и уверенно. Глаза видят только узкою мокрую колею и траву рядом с ней, тоже окаменевшею. Никаких мыслей и сомнений, уже никакого страха и никакой надежды. Только горячая оболочка, только кожа и немного плоти под ней, а отовсюду холод. Снаружи и внутри холод и натянутые до предела в струну, готовую вот-вот лопнуть, мышцы. Мир мертв, он только рисунок и все, что в нем есть живого, горячего, все, что движется, машинально разрушается в последних резких, безумных движениях к финишу. А через мгновение линия, пересечение, и струна рвется, из длинного напряжения взрывается боль, тупая боль в груди, не способная уже мучить и волновать. Гонка окончена, а состояние еще стоит в глазах, оно, словно прозрачно-кристальные стекла, отгораживает уже расслабленную плоть, остывающую и неспокойную от все еще стеклянного, обледеневшего мира. Все двигаются, но замедленно, их далекие и глухие голоса сливаются в монотонный шум. Кажется, будто все они двигаются под водой, замедленно, без резкости, и голоса превращаются в ровный гул накатывающихся волн бесконечного моря. Шум и пелена перед глазами. Слёз нет, глаза сухие, просто они всё ещё не могут привыкнуть к движению. Так было в первый раз, словно тело догнало и прорвало невидимую стенку облачающего нас шара времени. Сферы, выйдя за грань которой чувствуешь всё иначе. Непередаваемое ощущение, после него меняется отношение ко всему, и в том числе к себе. Представляешься себе марионеткой, случайно оборвавшей нити и теперь вольной делать всё с такой быстротой и резкостью, с какой захочется.

Тот же шум в ушах, гул тысяч и тысяч голосов, но уже по другой причине. Просто взгляд, бездумно блуждающий вокруг, не проникающий и не ищущий, вдруг встретился с другим. Она прошла мимо и лишь немного обернулась, она не видела из толпы никого. Но её уже видели. Она не отличалась идеальной фигурой и ослепительной красотой - всего лишь хорошо сложённая, миловидная молодая особа. Не отметив никого в толпе, она отвернулась, но спустя мгновение она поняла... Как «боковым» зрением видишь нечто особенное, что заставляет вернуть взгляд, так и её взор, добравшись до мозга, заставил обернуться. Глаза встретились, и на этот раз уже не в толпу был устремлён её взор, а на одного человека, который следил за ней с самого начала, которого она запомнила, пусто посмотрев в толпу, который заставил её обернуться. Этот человек понравился ей, и она всего лишь посмотрела на него и пропала в группе чужих и незнакомых ему девушек, пропала, уже не чужая, уже такая родная, самая близкая из всех них. Он повернулся к знакомым и никому не сказал о ней, не выделил её, сразу же позабыв её лицо.

Он забыл лицо и фигуру, но весь день его изменился, в ушах многочисленный перезвон голосов слился в один далёкий шум безбрежного голубого океана. Её мог бы носить на руках, боготворить и восхищаться ею. В её взгляде он прочёл всего лишь симпатию, как дань победителю в беге на длинные расстояния, но взгляд не лгал - это был самый искренний, самый чистый взор, который он когда-либо видел. И внутри появилось чувство ужасающей бедности, нищеты. Если он, встречая в своей жизни от силы раз в год наивный и открытый, чистый и ни чем не окрашенный взгляд таких уже драгоценных для него глаз, если он от такой редкой находки чувствует себя счастливым, то как несоизмеримо велик, безграничен тот, кто видит эти глаза каждый день. Раз в неделю видеть бы их, и уже станешь богаче любого султана на планете, а если ежедневно... В таких чистых и откровенных, небесно голубых глазах скрывается всё существо мира, бог, если он есть, спрятан в этих глазах. Она не ровня всем остальным, более красивым и удивительно сложённым, но, по сравнению, с ней невыразимо глупым и бескрайне пустым подругам. Он почувствовал, как холоден этот мир, и как холоден он внутри, бесконечное пространство души, словно кусок льда, отделённый от другого куска льда - этого мира - всего лишь тоненькой перегородкой кожи и небольшим слоем плоти. Начался мелкий моросящий дождь - самый прекрасный из всех вод, когда-либо льющих на землю с неба. Он почувствовал грусть и счастье, ведь где-то на этот дождь смотрят те глаза, самые драгоценные в мире. Дыхание ветра легким прикосновением ласкало его кожу, и холод его постепенно становился очень знакомым и близким, превращаясь в ещё не ведомый, но уже зародившийся страх, непредсказуемый и неуловимый, несущий тоску и боль.

Перед глазами стояла пелена, нет, в них не было слёз - они были сухие, но мир в них словно покрылся неосязаемой и едва ощутимой паутиной. Это случилось в первый раз. Как ритуал, неведомый и не понятый им самим, свершилось нечто, изменившее мир, изменившее этот день и безвозвратно оставившее свою витиеватую печать на его жизни, на его сути, на его вселенной. Спустя час он уже не помнил ничего, осталась только дрожь и лёгкая слабость в ещё не совсем отдохнувшем теле, и взгляд, намного более драгоценный, победы, доставшейся в результате стольких усилий, потраченных, чтобы первым достичь финиша. Мир казался другим, немного грустным и прекрасным, а ветер всё так же ласкал своим холодным прикосновением кожу. Вокруг было сыро и холодно, было холодно везде, не только под открытым небом, но в глубине, там, под тёплой оболочкой становилось жарче, лёд треснул и тонкой струйкой из души, через прорези глаз потекла талая вода, оставшаяся от бесконечных дней холода, вечной мерзлоты, затаённой внутри.

Кошка

Когда весь мир сольется воедино,

Ты вспомнишь вдруг, как дождь стучал в окошко

И то, как удивительна картина,

Где в солнечных лучах купалась кошка.

На лавочке (напротив меня) сидело несколько пожилых людей - они были старыми, больными, но всё еще живыми. Они смотрели куда-то в пустоту и беседовали об уже ставших их жизнью мелких и бестолковых домашних делах, о, как они были увлечены этим. В полуметре от них, на старой заржавевшей крышке канализационного люка сидела кошка и умывалась (как умываются все кошки - лапой). Мимо неё только что проехала машина, казалось, она коснулась большим грязным колесом аккуратных усиков этой кошки, но кошка даже хвостом не повела в ответ на протяжный скрежет проехавшего автомобиля, она продолжала умываться.

К людям, сидевшим напротив, подошла ещё одна старушка с пакетом свежезамороженной рыбы. Сразу из соседних кустов вынырнул большой чёрный кот, у него было только одно маленькое белое пятнышко пониже шеи, похожее на кулон. Он подбежал к хозяйке и сел, глядя на неё и одновременно не отводя глаз от пакета с рыбой. Старушка широко заулыбалась, показывая своим соседям по скамейке на кота. По слухам, его подобрали весной, ещё маленьким и теперь ему было уже около года. Это был толстый, откормленный, важный котище, его звали Фома, казалось, он был хозяином в доме и его часто угощали.

Фоме протянули рыбу, но он презрительно отвернул голову, словно брезгуя предложенным лакомством, хотя с утра, по словам хозяйки, был не кормлен. Хозяйка ещё больше заулыбалась и, тряся над головой свежезамороженной рыбой, сообщила окружающим, что Фомка - эстет и привык есть только из его личного блюдца, которое стоит дома, и что он ни за что не станет есть на улице, даже если голоден. В это время Фома развернулся и, гордо подняв голову, побежал куда-то по своим кошачьим делам. Все сидящие на лавочке невольно проводили его взглядом и остановились на всё том же старом заржавевшем канализационном люке, где всё ещё умывалась кошка. Она делала это не спеша, даже задумчиво, её маленькое изящное тельце необычно смотрелось на старом ржавом риске, это было даже немного красиво.

Разговор немедленно перешёл на эту самую кошку. Оказывается, недавно с ней что-то случилось и она долго не могла встать. Говорят, её хотели усыпить, но в тот самый день, когда должен был придти врач, она встала и пошла, и её оставили жить.

Потом разговор плавно перешёл с кошки на её хозяйку, потом ещё на кого-то и дальше, и дальше, а кошка всё продолжала умываться.

Прошел час, может, больше, на лавке (напротив меня) уже никого не осталось, кошка спала слева от лавки, пригревшись в лучах уже заходящего за крыши домов августовского солнца. Всё было тихо и спокойно, и это было красиво.

Вскоре я заметил на соседней лавке маленькую гусеницу. Она была из тех крошечных беспомощных тварей земных, которые на каждом шагу подвергаются огромной опасности, но всё равно продолжают свою короткую, почти бесполезную жизнь лишь ради того, чтобы на несколько дней украсить этот мир, войдя в него пёстрокрылой бабочкой. Интересно было наблюдать за ней, как она пытается вскарабкаться по отвесной спинке лавки, то и дело срываясь, но не оставляя своих попыток. В эти мгновения она была прекрасна, это маленькое, мохнатое, пёстрое извивающееся существо, да она была прекрасна в своём упорстве, прекрасна, как сама жизнь.

Не знаю, сколько это могло бы продолжаться. Я задумавшись смотрел на это создание, потеряв счёт времени. Солнце всё ещё выглядывало из-за крыш, даря обитателем дворов последние лучи, а кошка всё ещё спала. За всё то время, пока я сидел здесь, она не сделала ни одного резкого движения, ни одного шага, несмотря на машины, готовые раздавить её в любой миг, и людей, почти наступающих на неё. Будто всё, что окружало эту кошку, её совершенно не интересовало, словно все и вся стали для неё безразличны, кроме самой жизни.

Вдруг послышались чьи-то шаги, и из подъезда, показалась чья-то фигура. Засмотревшись на маленькую, старательно ползущую вверх гусеницу, я не заметил человека. Он шёл куда-то по делам и, проходя мимо лавки, он случайно увидел её. Через мгновение подошва его большого, потрепавшегося ботинка накрыла это карабкающееся создание. Он убил её. В тот самый момент спящая кошка вздрогнула и обернулась. Человек уже продолжал свой путь куда-то за угол, по делам. А кошка всё смотрела на лавку, смотрела не отрываясь, смотрела на маленькое тёмное пятнышко. В последний раз срываясь со спинки лавки, оно струйкой тёмно-зелёной жидкости стекало вниз, пятнышко, которое ещё мгновение назад стремилось вверх с неосознанным, но невероятно сильным желанием выжить. В глазах кошки была боль, бездонная боль и жалость. Жалость к гусенице, к себе, ко мне, но более всего к тому, кто так глупо прервал такую хрупкую, но такую прекрасную жизнь.

Ещё минуту кошка смотрела на лавку. Потом она потянулась, зевнула и встала. Она сделала шаг, и тело её вытянулось (как это бывает у всех кошек). В этот момент я замер и понял. Она пошла, и передние её лапы двигались легко и грациозно, немного кокетливо, на них было приятно смотреть, но дальше… Дальше её спина была переломана вдвое, и живот её волочился по земле. Задние лапы ели-ели делали неуверенные, но отчаянные прыжки, похожие на конвульсии, пытаясь догнать передние. Хвост её тащился сзади беспомощно и мёртво, словно старая и грязная верёвка. Это было необычное зрелище, словно жизнь и смерть слились воедино в этой кошке, молодость и старость, сила и беспомощность, красота и уродство. Вот откуда это спокойствие и уверенность у той, что познала и жизнь, и смерть, вот откуда её мудрость и боль за крошечный клочок жизни, раздавленный чьей-то ногой. Эта кошка предпочла жизнь смерти, и она уже не может без боли и жалости встречать смерть даже самого маленького из существ. И пусть радуется жизни глупый толстый Фома, он проживёт свою жизнь и умрёт, не узнав, насколько волшебны мгновения, когда просто сидишь в лучах заходящего солнца, вдыхаешь свежий и тёплый воздух августа; когда весёлый легкий ветер ещё не утратившего свои права лета обнимает тебя своими невидимыми руками, а ты сидишь, просто сидишь и радуешься жизни, и, может быть, умываешься, как та кошка.

Слезы

Предательская влага - слезы страдания,

От того, что, едва рождаясь, они сразу становятся

Частью зла, они – нить между человеком

И бездной, по которой зло может проникнуть в нашу душу.

Не плачь. Разве ты не знаешь, что слезы – это словно бальзам на проклятую душу дьявола. Разве ты не знаешь, что зло питается человеческой болью, страданиями и человеческими слезами. Поэтому прошу тебя, не плачь, - услышала Мария тихий и немного грустный голос, донесшийся до нее из сумрака, занявшего один из углов ее комнаты.

- Кто ты? И откуда ты взялся здесь?

- Я всего лишь дух, дух, который здесь, чтобы помочь тебе, высушить твои слезы и скрасить твое одиночество, - отвечал голос, - разве имеет значение, как зовут того, кто здесь ради тебя?

- Да, я хочу знать твое имя. И еще хочу знать, зачем ты здесь, что тебе нужно от меня. Ведь не бывает в этом мире, чтобы что-нибудь делалось бескорыстно, - Мария даже не испугалась чужого, многие часы раздумья утомили ее и ей было почти все равно, представляет этот неизвестный опасность или нет. В глубине души ей было приятно найти собеседника в этот холодный вечер и, в конечном счете, не имеет никакого значения, кто он.

- Мое имя – Апполион, я здесь, чтобы помочь тебе, и ты права, ничто в вашем мире не делается бескорыстно. Но ведь мой дом – другой мир. В нем другие правила, а значит, возможна помощь и от чистого сердца. Впрочем, как я уже сказал, дьявол питается человеческими слезами. И если мне представится возможность лишить его этой предательской пищи, я должен воспользоваться ею. Это просто мой долг.

- Какой ты странный, но что-то в твоих словах привлекает меня.

- Надежда и страх одиночества. А еще - желание растворить твою печаль, поделившись ею с кем-то.

- Что ж, возможно, что ты прав, мне действительно сегодня грустно, наверное, это что-то вроде ностальгии по прошлому, ощущение какой-то безвозвратности.

- Светлая печаль, что может быть приятней, - голос в углу вздохнул, - что может быть красивее и романтичнее, разве ты не считаешь, Мария?

- Возможно, но я не знаю… Это щемит что-то внутри. Это заставляет плакать. Жалеть об этом и нескончаемо возвращаться к этому.

- Тебе хочется, чтобы этого не было, чтобы стало легче, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе что-нибудь – возможно, тогда ты не станешь грустить…

Мне кажется, что он иногда читает мои мысли. Он будто знает мои желания и чувствует мои надежды. Он необычен и, тем не менее, меня влечет к его тихому голосу, мне кажется, я знаю уже каждую ноту, каждый перелив его дыхания. Пусть я его ни разу не видела. Пусть скрываемый пугающим сумраком угла, он ни разу не показывался мне. И пусть его неожиданное появление порой пугает меня, кажется, что я привязалась к нему. Мне кажется, что он мне нужен. Нет, я не одинока и не была одинока до его появления. У меня есть много веселых и шумных знакомых. И несколько верных и честных друзей. С ними я не могу быть одинокой. Когда-то я была возлюбленной, и мой поклонник был дорог мне. Иногда я скучаю по нему, по его ласкам. Но все это прекратилось, и сейчас я спокойна. И даже в чем-то довольна жизнью. Эта теплая нега, разливающаяся в сердце, сжимающая грудь и вызывающая слезы - всего лишь девичья печаль молодости, которая бывает у многих – грусть по сказке, фантазии, утекающей с взрослением, ностальгия души по несбывшейся мечте. Эта грусть ранит. Она причиняет теплую боль. Такую, какую причиняет горячая вода, стекающая по окоченевшим пальцам. Это тяготит.

Мне кажется, он создан для меня, его голос, его дыхание, даже его молчание привязывает меня к нему. Теперь он стал для меня незаменимой частью моего одиночества, неотъемлемой частью моего существа. Ведь он появился, чтобы избавить меня от слез и пустоты.

…Знаешь ли ты, Мария, в чем заключается суть обретения?

- Суть обретения? Что ты имеешь в виду?

- Обретение – это способность обретать и беречь обретенное. Вот ты, к примеру, некоторое время назад обрела меня, а я обрел твое общество. Но ведь обрести – это еще не все. Важно удержать, сберечь обретенное. Проникнуться им. И самому наполнить его своим естеством – понимаешь ли ты это, Мария?

- Я никогда не задумывалась об этом, - с удивлением заметила Мария. - Какая интересная мысль, откуда она?

- От Бога, из истории, из Вечного порядка. Это было всегда. Вместе со многими тысячами мыслей, подобных этой, этому принципу. Но их никто не знает, потому что не хочет знать. И это тоже часть порядка.

- Ты иногда говоришь загадками, Апполион, но о способности обретать я обязательно подумаю. И обретя что-нибудь, буду хранить это.

- Ты уже обрела многое, но не ценишь, многое потеряла, но не понимаешь этого. Ты красива и молода. Ты обладаешь здравым рассудком и душой. Храни хотя бы это. Даже в данный момент ты теряешь что-то, сама не подозревая об этом.

- И что же я теряю в данный момент? - улыбнулась Мария.

- Время. Молодость, а вместе с ней и все то, чем обладает эта молодость, - произнес голос и вздохнул. – Мария, ты совершенна душой, но так будет не всегда.

Со временем Мария совсем перестала чувствовать себя одинокой, и хотя прежние друзья и знакомые уже не забавляли ее, она не жалела об этом. Каждый день она вспоминала об Апполионе. Каждый раз, гуляя или развлекаясь, она вспоминала свою комнату, ее угол. Ее чувство стало похоже на влюбленность, а потом на любовь к нему. Жизнь ее не изменилась, она просто стала немного серьезнее. Совсем перестала грустить о чем-то иллюзорном и плакать, вспоминая прошлое. Детские заботы ее ушли, и детские слезы перестали быть для нее теперь частью жизни. Открытое однажды платоническое чувство вылилось, заполнив и окрасив собой все в Марии, оно пропитало ее ткани, попало в кровь и навсегда заняло сознание девушки. Почти физическое желание его слов. Влечение к его голосу и дыханию, даже запах которого научилась различать Мария. Его тайна стала ее тайной, так и не раскрывшись ей.

Жизнь – это Ахерон, - роняли его уста. – Твердь под ногами – всего лишь дно лодки, несущей своих пассажиров от одного берега этой реки к другому, на котором лежит пустыня и называется она – Ад. Жить надо так, чтобы не оказаться в числе ничтожных, непринимаемых на борт этой лодки – тех, кто никогда не почувствует под своими ногами движения. Тех, кто никогда не узнает дуновения свободного ветра, царящего над волнами великой реки… - Он говорил много разного, и прекрасное переплеталось с гадким в его речах, а жизнь в них так близка становилась к мечте – только благодаря его силе и желанию.

…Любовь – она похожа на Флигетон со своими поясами. В первом из которых – река с окрашенными красным бурлящими водами, несущимися по кругу. В любви их стремительность и безотчетность, их жар. Во втором поясе находится лес, сплетенный в одно целое ветвям и корнями своих деревьев – живыми ветвями, наделенными ядовитыми шипами – в нем я вижу потребность чувства в привязанности, в окружении и почти насильственном удержании любимого объекта – это опасное качество любви. Далее находится огненная пустыня с раскаленным песком и парящим в воздухе пламенем, выжигающим все, что попадет в эту пустыню – это ничто иное, как отчаянность любви, ее нетерпение ко всему извне, ко всему чужому, вмешивающемуся в ее пределы.

Здесь и нетерпение, присущее эгоистическому существу, и страсть, присущая безумцам. Любовь очень схожа с Флигетоном. Но при этом не стоит забывать, что Флигетон – это часть Ада. Мария спрашивала – дух вещал. Их голоса могли часами танцевать в пространстве маленькой, покрытой сумраком комнаты. И им не было тесно. Здесь была свобода, и бесконечные просторы памяти постепенно были вытеснены еще более широкими площадями непознанного…

В один из дней, когда Мария, вернувшись домой, вошла в комнату, она почувствовала что-то странное в этом мирке, как будто что-то произошло здесь в ее отсутствие. Но что – ей еще предстояло понять. Комната была все та же. Каждый предмет лежал точно на том месте, где был оставлен прежде. Комната казалась пустой. Особенно тот небольшой, заполненный темнотой отрезок, из которого доносился такой близкий Марии голос. Она ждала, час за часом ее не покидало ощущение, такое странное, давно забытое ей ощущение одиночества. Мария ждала долго. Но Апполион так и не появился.

День за днем, возвращаясь в свою комнату, Мария чувствовала, как постепенно, где-то внутри рождалась и росла грусть. И даже не грусть, а нечто большее. Ее существо все больше и больше погружалось в одиночество. И жизнь теперь казалась иной, пустынной, безнадежной. Дни стали свинцовыми. И всем своим весом давили на плечи. Уже ничто не радовало. Даже то, что могло осчастливить ее прежде, теперь потеряло смысл.

В один из дней Мария услышала шорох там же, в углу, а затем и дыхание. Окрыленная и сбросившая траурный налет, укрывший ее в течение времени, прошедшего с того момента, как пропал Апполион, она бросилась к углу, который по-прежнему заполняла темнота. Она услышала голос и замерла. Этот голос остановил ее. Это был не голос Апполиона – чужой голос. Он спросил, не знает ли Мария имени Авадонн. И когда та ответила, что это имя ей не знакомо, голос назвал другое, так же принадлежащее этому духу – Апполион.

- Разве у него есть другое имя, - удивилась Мария. – Я столько времени знаю его, но он никогда не называл мне имени Авадонн.

- Возможно потому, что тогда ты узнала бы его. Ты читала Библию, Мария? – тихо спросил призрак. Мария почувствовала доброту в голосе и какую-то нежность, пока он звучал в стенах ее комнаты.

Не дождавшись ответа, голос продолжал:

- Он был главнокомандующим армии, которой суждено когда-нибудь очистить Землю от грешников. Его воинственный дух и ненависть к людям была столь велика, что он прогневал Создателя. И за это был низвергнут в Ад. Он стал верным слугой сатаны, а некоторое время назад мы узнали, что он тайно стал посещать этот мир. И как только я понял, какова его цель здесь, я появился у тебя, но как я вижу, слишком поздно. Не спрашивай ни о чем, живи дальше, Мария, и не вспоминай о нем, хотя я знаю, что это уже неизбежно. Апполион добился свого и ищет новую жертву. Скорее всего, уже нашел. На свете много слабых людей. Прощай, Мария, - с этими словами дух исчез. На комнату опустилась тишина, а вслед за ней пустота.

Мария стояла у окна. Как когда-то она смотрела и видела ночь, заполнившую мир, и видела себя, маленькую, беззащитную крупицу несовершенного мира. Одиночество вновь стало для нее близко, но вместо когда-то ушедшей детской печали, светлой и теплой, и покалывающей едва заметно сердце, и стремящейся через прорези глаз наружу каплями чистых и невинных слез… Вместо той плюшевой грусти, заполняющей собой молодость, к Марии пришла тоска – черная старуха – безысходность и неизбежность. Только сейчас Мария поняла, что у нее не осталось друзей и знакомых, совсем недавно она слышала их смех и голоса, но потом… Словно кома - теперь ничего нет. И безжалостная тоска под руку с могильной тишиной вошли в ее комнату. Мария поежилась, зябко. И осознание того, что она продала за иллюзию то, что имела, разменяла свою детскую грусть и еще многое, многое на слова, ничего не значащие, слова лицемерного духа. Она не сохранила обретенного и не обрела ничего нового. Слезы подступили к ее глазам. И вдруг ей вспомнились слова: «Не плачь, разве ты не знаешь, что слезы – это словно бальзам на проклятую душу Дьявола?» - вот чего хотел от нее слуга сатаны. Не слезы печали, но слезы боли и страдания, не теплые девичьи слезы, а слезы ледяной… - их не сдержать, они текли сами. Сквозняк, ворвавшийся снаружи, колыхнул седые пряди старухи и с диким хохотом вылетел в коридор…